|
Дебютная художественная лента Дворцевого «Тюльпан» завоевала награды в Каннах и Карловых Варах. Сергей Дворцевой говорит о кинодокументалистике и о том, что заставило его стать «перебежчиком», уйти в игровое кино. Одна из причин — та, что режиссер не хочет больше манипулировать людьми.
«Меня в Карловых Варах один человек спросил, почему я сейчас документальные фильмы не делаю, — рассказывает Сергей Дворцевой. — Я назвал причину. Он мне говорит: «Ну, в игровом кино — то же самое. Точно так же манипулируешь актерами». Режиссер это манипулятор, безусловно. Это — профессия. Конечно, режиссер игрового фильма, как и театральный режиссер, может с актером сделать очень многое, может актера довести до очень плохого состояния. Но суть не в этом, главное — что это идет на совершенно другом уровне».
Во-первых, профессиональный актер получает определенное образование, во всяком случае, он должен быть подготовлен к встрече с режиссером, а во-вторых, он имеет сценарий, в котором речь не идет не о нем самом и не о его близких друзьях. Таким образом, ему дана возможность отстраниться от переживаний того человека, которого он играет. Он вышел со съемочной площадки, и он уже другой человек. Да, режиссер и в кино, и в театре может изувечить актера, есть тому примеры. Конечно, актер — специфическое существо с очень странной психикой, иногда опасно к ней прикасаться. Но в любом случае этот человек закончил институт, у него есть диплом, он вступает с режиссером в профессиональные, рабочие, деловые отношения. В конце концов, может разорвать контракт. Это, конечно, не ситуация в документальном кино. А теперь поговорим о «Тюльпане». История в фильме ужасно простая, но она в моей памяти не отозвалась другими известными мне сюжетами. Вот обычно я смотрю фильм: а, понятно, это переписано с такой-то пьесы, это я уже видела в таком-то фильме… Преследует ощущение дежа вю. А тут встречаешься с необычной историей. Она смешная и простая. Человек возвращается из армии туда, откуда он родом, то есть в казахскую степь, хочет быть чабаном. Он — человек с амбициями, с молодыми естественными желаниями, и хочет свою отару получить, а не пасти чужую. Но для этого нужна жена, потому что иначе нет ему никакого доверия. Если за него ничто не пошел замуж, нельзя ему овечек доверить. И вот он начинает искать. А он лопоухий. Поэтому единственная, прекрасная невеста, которую зовут чудесным цветочным именем Тюльпан, ему отказывает. Отказывает, конечно, не столько потому, что у него большие уши, сколько из-за того, что он хочет быть чабаном, а у нее совершенно другие намерения и другие планы, простирающиеся далеко за пределы казахской степи. И она тоже имеет право на их осуществление. И выходит смешная замкнутая история: хочу отару — нужна жена, нет жены — нет отары. И все это, вроде бы, такое абсурдное. А с другой стороны, в этом абсурдном истинная жизнь, естественные люди и огромная любовь. Огромная любовь не просто мужчины к женщине, а людей к жизни, к тому, что их окружает, к миру, к космосу.
— Сергей, в фильме снимались совсем молодые ребята, они ведь не актеры? Только учатся, еще не волшебники?
— Актер, который исполняет главную роль, он не актер, он был студентом Академии искусств Казахстана, учащимся на режиссерском отделении. А трое остальных — актеры, но они не имели большого опыта в кино. Один из них в эпизодах снимался, а двое — нет. На главную роль, такого наивного человека, нельзя было брать просто техничного актера. У меня на пробах был один человек, актер казахский, очень хороший парень с собственными большими ушами, которому не нужно было грим делать. Но он бы не сыграл такую наивность. Парень, который в фильме снялся, он, с одной стороны, конечно, играет, а с другой стороны, он по жизни тоже очень наивный человек. Если бы кто-то другой должен был рассказывать за столом такие байки, которые он в фильме рассказывает, ему было бы невозможно поверить, потому что у него совсем другие глаза. А этот парень, когда рассказывает, ему веришь, и такое чувство, что он сам в это верит, хотя абсолютные бредни рассказывает, но так убежденно и с такими глазами, что ты веришь в это. Нужен был именно такой человек, который был бы, отчасти, наивен сам. Мне важно было, чтобы я видел, что эти люди очень хотят фильм делать, что у них энтузиазм, что они захотят хороший фильм сделать. Поэтому я искал людей, у которых есть сильная мотивация к хорошему кино, и я интуитивно чувствовал, что эти ребята справятся. Я в них не ошибся. И я уверен, что главного героя я взял правильно. Мы с ним помучались много, потому что он почти ничего не умел, чего-то и я не умел, потому что для меня это первая игровая картина была, но мы вместе искали. Много репетировали, но главное, что не я делал, в итоге, а все-таки он. То, что вы говорите про фильм, очень точно. Видно, что вы чувствуете фильм, а это редко бывает и, естественно, я благодарен вам, что вы так чувствуете. Эта история построена не так, как литературное кино строится. Есть какие-то архетипы, картина строится по каким-то клише, а зритель чувствует, что было что-то написано, а потом переведено на экран. Литература на экране. 90 процентов кино это фильмы литературные. Видно, как они написаны, ясно, что над диалогами кто-то сидел, корпел. Можно все в этом фильме объяснить, почему это сделано так, почему это сделано иначе, все пружины видны, по которым делается фильм. Я старался свой фильм сделать так (я так и документальные фильмы делал), чтобы то, что я снимаю, нельзя было описать адекватно. Как можно описать эпизод, допустим, родов ягненка? Длинный эпизод, десятиминутный. Если его описывать, то описание не будет сильнее изображения. Вот в этом и заключается для меня кино, когда изображение многогранно. Вообще-то, изображение — очень жесткая вещь, грубая, жесткая, ты видишь то, что ты видишь. Но когда за ним дальше стоит столько, что ты не видишь дна, вот тогда это настоящее кино. Когда ты не можешь это описать. Ну, вот парень помогает овце. Она не может родить ягненка. Ты можешь расписать, как он ей помогает, но в этом не будет глубины. На этом очень многие ловятся. Я иногда слышу, что история в «Тюльпане» простая, на три копейки, ничего особенного, ну да, красивые съемки… Но есть простота дешевая, а есть дорогая простота. В дорогой простоте за простой вещью стоит очень многое. А иногда есть такая дешевая сложность, когда наворочено очень много, а ты чувствуешь, что за этим ничего не стоит, кроме того, что это внешне привлекательно. Вот это дешевая сложность называется. А простота, если это дорогая простота, ты можешь видеть за вторым смыслом третий, четвертый, пятый и, в конце концов, упрешься в тайну жизни, которую описать невозможно. У меня мама родилась в деревне в Оренбургской области, и я помню, как в детстве я иногда приезжал с бабушкой в деревню. Там был колодец. Ты к колодцу подходишь, маленький ребенок, и знаешь, что заманчиво туда заглянуть. Ты заглядываешь, и у тебя холодеет внутри, ты думаешь, как там красиво, там отображается солнце, небо, и ты видишь, как это красиво и ужасно. И ты не можешь до конца понять, ты чувствуешь просто, что это жизнь. Жизнь — такой колодец: и ужасен, и прекрасен, и ты не можешь это описать чувство, ты просто чувствуешь, что это выше тебя, больше тебя, и как бы ты ни пыжился, не сможешь до конца это оценить. Тайна. Если она есть в фильме, для меня фильм существует. И я пытаюсь сделать так, чтобы в моем фильме оставалась эта тайна, чтобы до конца ее невозможно было разгадать. А мои фильмы всегда очень простые. Пока так.
Настроение этого фильма описать и впрямь практически невозможно. Зрители смеются и плачут одновременно. И все происходящее, что кажется глупым, мелким, грязным, примитивным, нелепым в то же самое время кажется высоким, возвышенным, имеющим отношение вообще не к земле, а к небу. Сергей говорит, что все здесь очень просто. Он снимал этот фильм 4 года. Очень просто, не так ли? И, как вы понимаете, очень просто дождаться, когда овца соберется рожать и согласится еще рожать при посторонних людях и под камерами. Описать это действительно невозможно, потому что, с одной стороны, видишь, как овца рожает ягненка, и это не очень приятно. С другой стороны, видишь, что это вроде женщина рожает детенка, потому что у овцы совершенно человеческая физиономия. Видишь, что рядом с овцой парень сидит, который никогда в жизни не принимал никакие роды, и он, как говорит Сергей, наивный, а на самом деле можно сказать, что это человек с высокой душой. Видимо, теперь человек с высокой душой кажется всем наивным, простаком или даже болваном. Но для него сейчас будет многое решаться, потому что овцы давно уже рожают мертвых ягнят, и от того, выживет ли этот ягненок, зависит, будет ли жизнь в этих местах, от того, справится ли этот смешной мальчонка с поставленной перед ним, совершенно невероятной сложности, задачей, зависит, останется ли он в степи, и сможет ли быть таким человеком, каким собирался быть. И когда этот ягненок оказывается живым, становится на свои нелепые длиннющие тощие, ничем не покрытые еще, ножки, то радуешься так, как будто в твоей жизни случился праздник, как будто жизнь преподнесла лично тебе подарок немыслимый.
Во многих современных фильмах действуют такие же люди, как ты, их проблемы ты можешь осознать, как свои, а ты, тем не менее, себя с ними не отождествляешь, эти люди тебе чужие, этот мир тебе чужой. А тут видишь совершенно незнакомую жизнь, в которой ты сам бы не продержался ни дня, совершенно других людей, а при этом узнаешь себя не только в них, а вообще в овце. Себя можешь отождествить с любым животным. Хоть с верблюдицей. Она в фильме мчится за мотоциклом, условно назовем это устройство так, потому что это невиданная аппаратура допотопного времени. Мчится, потому что в этом мотоцикле сидит ее верблюжонок, которого надо лечить, но мама верблюд не совсем понимает, почему надо увезти от нее верблюжонка. И вот вам образ мамы, с ее вечной решимостью заступиться за своих детей. Многое заодно этот фильм может рассказать людям, которые считают верблюда ленивым, тупым животным, которое время от времени кому-то плюет в морду. А между тем, верблюд — зверь довольно злой и агрессивный.
— И вот так устроен этот фильм. Видишь нелепый мотоцикл ужасающего вида ветеринара, который на самом деле дело свое знает, и никто из животных у него не пропадает. И даже вот этот агрегат, на котором ездить нельзя, у него работает. Видишь в фильме то, чего лишено почти все современное кино. Да, все плохо, а люди все равно делают все , что от них зависит, для того, чтобы было хорошо. Они многого не могут, не умеют, не понимают, они, конечно, нелепые, смешные, иногда пьяные, но, тем не менее, они стараются вырваться.
— Дело в том, что в этом фильме мы пошли очень сложным путем. Я использовал все, что происходило на съемках. Из-за эпизода родов я поменял сценарий, и дальше использовал все, что вокруг происходило. Эпизода с верблюдицей и верблюжонком не было в сценарии. Я увидел верблюдицу с верблюжонком в степи, и этот эпизод придумал. И так было несколько раз. Этот фильм как дерево рос. Он не был весь изначально скалькулирован. То есть был, но я по ходу дела все поломал. Поэтому было так мучительно, так долго. Любой режиссер понимает, что это фактически самоубийство, менять сценарий в процессе съемок. Либо должен быть человек очень глупый, либо должен быть авантюрист. Я — авантюрист. Я сознательно пошел на это, но я знал, что я сохраняю, ради чего я это делаю. Есть фильмы, в которых режиссер просто доказывает некую мысль. И ты заранее ее прочитываешь , заранее знаешь, для чего он это делает, чем это закончится. А мы использовали то, что жизнь подбрасывала. Поэтому кажется, что этот фильм построен по-другому, чем другие картины. Это правда, но этот метод работы я никому не посоветую из режиссеров, особенно начинающих, потому что для этого нужно иметь такую же сумасшедшую любовь к кино, как у меня, и сумасшедшую любовь к жизни. Если этого нет, то лучше этим не заниматься. Лучше строить фильмы, как положено. Самое главное, знаете, что в этом фильме было сложно? Сохранить энергию до конца, все 4 года. Чтобы все люди 4 года этим жили — вот это очень сложно. Но для этого ты должен гореть сам. Я не говорю себе это в заслугу, просто я — такой. Я — неудобный режиссер. Сейчас все продюсеры, которые со мной работают, предлагают снова фильм делать вместе, хотя им было очень тяжело. Но сейчас им фильм нравится, они видят, что успех есть, они все довольны. И говорят: «Давай еще будем делать». Но я всем говорю: «Поймите, что я такой, и вы должны понимать, на что вы идете». Не значит, что мы и следующий фильм будем 4 года делать, может, мы его сделаем за 2 года. В «Тюльпане» все технологически сложно и это труднодоступное место, сложное место, там очень сложно было работать. Это дикая степь. Мы когда туда ехали, нам говорили: «Куда вы едете, ребята, куда вы?!». Местные говорили. Это реальное место Бетпак, где люди не живут, только кочующие чабаны там время от времени бывают. Там сложно существовать, а не то, что фильм снимать. А делать такое нормальное кино, стандартное, литературное кино мне не интересно. Я не говорю, что плохо, но это не для меня. А если мне это не интересно, значит, я не буду делать от души. Я могу ремесленно сделать нормально, хорошо, но это не будет от души, а мне не хочется без души это делать, потому что эта профессия для меня не просто зарабатывание денег, можно по-другому их зарабатывать, наверное. Просто так сложилось, что я в это душу вкладываю. Вот этот хорошо получился фильм, но я не знаю, как следующий получится. Поэтому я боюсь, я очень неудобный, и я сам для себя тоже очень неудобный. Я вдруг, в последний момент, все меняю. Я и сам не знаю, как это будет. Все зависит от конкретных вещей, в конкретный день, в конкретной ситуации.
— Я больше не буду вас, Сергей, мучить, я даже не знаю, хочу ли я ему чего-то пожелать, но отлично знаю, что хочу себе пожелать увидеть еще один его фильм. И очень советую людям посмотреть фильм «Тюльпан» .
— Да, прокат будет в России осенью. Я надеюсь, что все будет нормально, и кто захочет — тот увидит.
Марина Тимашева.
28.07.2008
|
