|
Алексей Герман: «Обрушиваются надежды на несколько поколений»
Не исключено, что после неудач отечественного спорта нас ждут провалы и на международных кинофестивалях. А «Серебряный медведь», недавно полученный российским фильмом на Берлинале, был последним. К таким невеселым результатам может привести реформа финансирования отечественного кино. Государственные субсидии решено распределять между ограниченным числом киностудий, список которых будет обнародован в ближайшее время. А независимым продюсерам, не вошедшим в перечень, придется идти к студиям-мейджорам на поклон. Одним из инициаторов «нового порядка» стал режиссер Никита Михалков. Ряд отечественных кинематографистов уже высказали беспокойство в связи со складывающейся ситуацией. «Культурная столица» обратилась к выдающемуся российскому режиссеру Алексею Юрьевичу Герману, чей авторитет в мире кино непререкаем, с просьбой прокомментировать происходящее.
– Алексей Юрьевич, как вы к этим новациям относитесь?
– Я считаю, что от всех нововведений, которые я видел в кино за 45 лет, ничего хорошего не произошло. Ну, разумеется, кроме свободы, но она была коротка. Реформы чаще совершали непрофессионалы, люди, не любящие кино и относящиеся к нему только как к рекламе своего предприятия. Практически, с приходом каждой новой власти всё происходило одинаково. Первое время направление ее деятельности можно озвучить следующим образом – мы пришли, чтобы дать вам волю, мы пришли, чтобы народ жил лучше.
Дубельт, формируя жандармский корпус, так определял задачи нового учреждения – утирать слезы страждущих. Под предлогом высокой миссии туда пытались заманить и Пушкина. Но прошло не так много времени, и после гибели поэта обыск в его квартире производил тот же Дубельт. Всю свою жизнь, с шестнадцати лет, я слышу, что ветеранов надо обеспечить жильем. Перед каждым юбилеем каким-то ветеранам квартиры всё же дают. Это показывают по телевидению, пишут газеты, все плачут. А для множества еще живущих, бесквартирных, опять обещания, уж теперь и всем остальным, вот-вот. Еще 5, 6 лет, и вопрос отпадет сам собой. Это – что касается течения жизни, вообще… А кино – искусство. Оно не подвластно. И когда оно рождается, не знает никто. Оно рождается, и когда на художника обрушивается нажимом инквизиция, и тогда, когда на дворе свобода… Искусство при инквизиции я видел как зритель. Феномен непонятный. Чаще это было что-то вроде фильма «Падение Берлина», где вместо Сталина выходит чудовищная глиняная маска. Ужасный урод. Монстр. А ему понравилось! Думаю, проникся собственным величием и зрелищем павших к его ногам благодарных народов. Подобное зрелище трудно отнести к искусству. А вот позднее появляются Чухрай, Кулиджанов, великий Тарковский. И ранняя Кира Муратова, чистейшей прелести чистейший образец. Иоселиани…
– Но ведь Иоселиани все-таки грузинский режиссер?
– Грузина Отара Иоселиани я считаю прекраснейшим русским режиссером. Он был наш кумир. В Грузии его так не смотрели и настолько не знали. Я засветил там одному начальнику в глаз: он, видите ли, вообще не знал, кто такой Иоселиани. Меня не убили только потому, что я был с другом, хирургом, который оперировал жену этого начальника.
Кадр из фильма А.Ю. Германа "Проверка на дорогах"
– Если были такие гении, зачем надо было проводить какие-то реформы?
– Сменившаяся власть сначала спокойно относится к критике предыдущей. Она руководит, но время идет, а восхищения успехами всё не наступает. Не отражает эти успехи кино. Подхалимаж бывает, а вот, чтобы настоящие мастера восхитились тем, как живет сейчас народ, этого нет. А мысль, что художник обязан сострадать, а не восхищаться, иначе его просто нет, что художник – не врач, а боль, для власти не органична. Да и современная кинематографическая молодежь, воспитанная на беседах о правде искусства, о сострадании, всё больше рассказывает на экране о судьбе отдельного, часто провинциального человека. А не о достижениях новой эпохи или блестящей столичной жизни. Обидно. Тут ночи не спишь, стараешься, по телевидению и в газетах подтверждают, что всё в порядке. А кино как будто не видит, как всё счастливо меняется в стране… И наступает естественное раздражение в адрес кино, и вообще искусства. Оно и предопределяет появление фигуры вроде графа Уварова, Луначарского, Ильичева. Каждые 10-15 лет возникает вдруг кто-то новый, кто власть «понимает» и на кого можно положиться. Часто он из той же художнической среды, из коллег по киноцеху. Таланта ведь на всех не хватает, а жить хочется хорошо. Он и прильнет. Он и подскажет, присоветует, как с непослушными справиться. Ведь надо быть очень сильным человеком, чтобы пройти мимо этого соблазна. Мимо людей, согнутых в полупоклоне. А когда начальники раздражаются, случиться может всякое. Смех сквозь слезы. Вот, например, когда я поступил на киностудию «Ленфильм», там были все уволены.
– Почему?
– Хрущев, который был помешан на сексуальных меньшинствах, случайно заглянул в кремлевский зрительный зал, где шел просмотр фильма «Каин XVIII». А там герой Александра Демьяненко и его товарищи переодевались в женские платья, чтобы попасть в покои принцессы. Ничего скабрезного в этом не было. Но Хрущев не понял в чем дело, заорал на весь коридор: «Фурцева – блядь, снимает кино про педерастов. Всех уволить». И всех уволили. И к кому бы я, будучи приглашенным режиссером из театра великого Товстоногова, на «Ленфильме» ни обратился, на устах собеседника возникала смущенная, похожая на гримасу улыбка. С такой же улыбкой, чуть задрав плечо, с сумочкой под мышкой, посмеиваясь уж совсем смущенно, по коридорам студии делала круги Надежда Кошеверова, автор «Золушки». Любая ее фраза начиналась с «Нет, но вы понимаете…». Смешно, не смешно, а за улыбкой стоял страх. Студийцы кому-то звонили, чтобы Фурцева простила Хрущева за «блядь» и поговорила с ним, читали ей произведения Толстого о непротивлении злу насилием и уходили ни с чем. Как уж она там поступила: простила его, или он простил ее – а вдруг всё вернулось, как будто ничего и не было. Даже говорить об этом стало неприлично. Но оклад мне предложили почему-то на 20 рублей меньше. Я обиделся, забрал заявление. А ведь картину могли никогда не вернуть, Фурцеву уволить. Где-то примерно в это время все переключились на разъединение обкомов на сельские и городские. Возник немыслимый бардак. Обоймами вылетали анекдоты. Начали объединять или разъединять совнархозы… Сливочное масло вдруг кончилось совсем, и сняли Хрущева. И тут в стране пошли такие реформы. Нас тоже разъединяли, соединяли. Только привыкнем, что мы уже не Министерство культуры, а Госкино, как мы опять соединились.
Кадр из фильма А.Ю. Германа "Мой друг Иван Лапшин"
– А почему сейчас-то началась реформа?
– Сейчас несчастье состоит в том, что кто-то убедил наше руководство: мы должны быть как Голливуд. Не понимая или не дорожа тем, что мы – родина Достоевского, Толстого, Гоголя, Платонова, Ахматовой, Бродского. Это как Николай I написал на рукописи трагедии Пушкина «Борис Годунов»: «Лучше переделать в духе Вальтер Скотта». Поймите, американцы – прелестный народ, и страна у них замечательная, но они не имеют того, что имеем мы. Они не наследники ничего. Им нечем гордится. Им надо создавать то, что у нас существует уже давно. А мы хотим быть как они и получать «Оскар» за картины типы «Титаника». То есть высшую награду страны – за подделку, «фальшак». Конечно, Голливуд огромен, и там делают хорошие картины. Даже отличные. Но очень редко. И эти картины, как правило, не приносят большого дохода. А с другой стороны, оттуда выходит нечто, слепленное из гуммозы. Питер Скарлет, небезызвестный американский критик, директор Французской синематеки и не последний в кино человек, охарактеризовал голливудскую продукцию всего лишь одной фразой: «Мы делаем кино для мальчиков, непрерывно занимающихся онанизмом». И это правда. Но то ли потому, что такое кино приносит доход, то ли потому, что оно нравится, для нас эта модель становится образцом.
Кадр из фильма А.Ю. Германа "Двадцать дней без войны"
– Вы с вашим авторитетом могли бы донести эту мысль до власть предержащих?
– Я никогда не обращался в правительство, но один раз я написал Путину письмо о том, что не надо соединять Министерство культуры и Госкино. Министерство занимается проблемами гигантской страны и не может их охватить. Но он мне не ответил. При этом я ни в кого не хочу бросить камень. Я просто говорю: отвяжитесь вы от кино. И с течением времени всё будет хорошо. Сейчас нам надо сделать всё, чтобы рванул молодой кинематограф.
– Что вас в происходящем не устраивает больше всего?
– А что реформа – из всех она самая неудачная – вызывает чувство неловкости за новую закамуфлированную попытку государства прижать кино. Направить художников в определенную сторону, призвать к созданию фильмов, больше напоминающих послевоенные советские картины, которых мы стыдимся. Ткнуть молодежь туда носом и недвусмысленно сказать: нам нужно это, а от вас нужно – «чего изволите». Согласитесь, не вдаваясь в подробности, что деньги на производство картин власть отдает в руки некоторого количества продюсеров, а перед ними озвучивает пример – какие картины на эти деньги следует производить. Во главу угла ставится патриотическое воспитание поколения, бытовой патриотизм, готовность к солдатской военной службе. Появятся новые табу: «бытовая правдёнка» (проходили – Александр Володин), окопная правда (проходили – Григорий Бакланов). Понадобятся гордые корабли, гордые адмиралы, гордые солдаты, переходящие под патриотические монологи через Альпы. И даже «Шербурских зонтиков» не будет (проходили – «мелкотемье»). Будут «Освобождение» и «Падение Берлина», и не будет счастья в груди от гуляющих на экране с гитаркой по улицам побежденной Германии, оставшихся в живых после чудовищной войны российских лейтенантиков (это я Марлена Хуциева имею в виду, фильм «Был месяц май»).
– Каков ваш прогноз относительно будущего этой реформы?
– Искусство не срегламентируешь. Гамбургский счет существовал всегда. Несколько лет она будет называться этапной, даже восхитительной. Но всё тише и тише. У нас в стране разные реформы возникают одновременно, пучками, а отмирают – каждый стебелек отдельно. Что ж, нам не впервой. Вот только обрушиваются надежды на несколько поколений молодых, непоротых режиссеров, современных людей с нормальными человеческими помыслами, свободно занимающихся свободным искусством.
– А не может наш богатый культурный бэкграунд помочь снять хорошее коммерческое кино?
– Я не знаю, когда мы построим ракету во много раз лучше американской и построим ли. В лучшем случае, такую же. Я не верю, что мы выпустим хороший автомобиль. Я не знаю, как мы победим пьянство в стране и какие новые потрясающие, спасающие жизнь лекарства мы придумаем. Но я верю, что мы можем писать великую прозу, восхитительную музыку. Мы готовы создавать не великодержавное кинематографическое нечто, а стать великой державой кинематографических искусств.
– Вам могут возразить, что всё это стоит больших денег.
– Какие доходы приносил Толстой? Величие страны, его породившей, – вот его доход.
Кадр из фильма А.Ю. Германа "Хрусталев, машину"
– Вы рисуете очень грустную картину.
– Грустную, не грустную, а ничего хорошего я от реформ в искусстве не видел. Я видел уничтожение, я видел людей, трясущихся от страха, я видел людей, кающихся в том, чего они не совершали. Я видел необыкновенное человеческое мужество. Я видел великих поэтов, не зная, что это великие поэты. Я видел Ахматову, Бродского. Я довольно хорошо знал Заболоцкого, не понимая, с кем я общаюсь. Я даже Пастернака видел, не понимая, кто передо мной. А ведь недавно мы видели Тарковского, Феллини, Куросаву. И некоторые даже похлопывали их по плечу. Когда-то, не очень давно, пожилой облысевший кавалергард, друг правителя, в трагический вечер прощания с великим музыкантом, возможно, поддавшись минуте, подсел к моему креслу и сказал «Давай помиримся, что нам делить? Ведь нас здесь двое». Мы вроде зачем-то и помирились. Ну и зачем? Когда одному дорого одно, а другому – противоположное. Одному нравится то, что там, в кино, а другому – оно в основном смешно.
Елена Некрасова
«Фонтанка.ру»
09.03.2010
|
